Расмус умер

23 июня около 19:20 на четырнадцатом году жизни умер мой старый друг Расмус. Я так беспокоился пока он гулял более пяти суток, и так радовался, когда он вернулся; мокрый, уставший, весь в царапинах, но вернулся. Однако, кальцивироз, которым он заразился на прогулке, сгубил мою рыжую лапочку; специфического лекарства от этого вируса нет, а лечение не спасло. За какие-то неделю-две (пять суток прогулки и девять заболевания) из сильного, активного, толстенького кота с густой блестящей шерстью Расмус превратился в скелет обтянутый кожей; даже его отличительные щёки, делавшие его личико круглым, исчезли; он так отощал, что прощупывались кости, в том числе рёбра. Но не смотря на это, он оставался таким красивым и сложно было оторваться от того, чтобы ласкать его поглаживанием. И вот, когда он почти усвоил изотропный раствор, введённый подкожно, всего через пару часов после очередного посещения врача, как раз в время поения из шприца, он сделал ещё один глоток и его голова начала крениться... Детали здесь неуместны, не к чему пугать кошатников и радовать садистов; он умер от лёгочной и сердечной недостаточности, задохнулся и потерял сознание.

Мы были неразлучными друзьями, всегда вместе, а теперь так странно просыпаться не с краю от того, что никто больше не расположился поперёк кровати, оттеснив меня на её периферию. Расмус научил меня любить неэгоистично, не за что-то, а потому что кто-то только существует и нуждается в внимании, заботе, ласке. Мне горестно прежде всего от того, что он больше не может радоваться жизни, и только за этим от того, что я лишился приятного общения с ним. Я готов отдать своё самое дорогое имущество - все свои произведения, только за то, чтобы Расмус жил, даже если не с мной рядом, а где угодно, но в радости. Впечатление такое, будто я хоронил сына; копать могилу, зарывать тело того, кто был мне лучшим другом на протяжении стольких лет, тяжко эмоционально. Утешением может быть лишь то, что, в-первых, он наслаждался нашим общением, в-вторых, он болел и умер не в одиночестве, а окружённый вниманием.

В последние пару суток, когда его уже мучили судороги, а до специального укола случались припадки, из-за которых его всего трясло, он уже почти без сил, старался упереть лапки в меня, видимо чтобы удостовериться, что они у него ещё есть. А когда умер, то лежал будто просто расположился отдохнуть в своём обыкновении прикрыв один глаз с стороны места, где щека упирается в его любимое покрывало, а другим внимательно смотря на происходящее рядом.

Он так часто просто сидел рядом, например, на системном блоке компьютера, и наблюдал за мной пока я смотрел в дисплей; при этом стоило посмотреть в его глаза, как он начинал щуриться будто от удовольствия и принимался мурлыкать ещё до того, как я его поглажу. Бывало он сидел справа рядом на том же кресле, что и я, и за каким-то своим кошачьим интересом смотрел вперёд, может вместе с мной в дисплей. Позову его по имени: Расмус, а он повернётся, поднимет голову и посмотрит в глаза таким проникновенным взглядом, не вопросительным, а внимательным, с ласковым прищуром, что не очароваться этим невозможно. Другой взгляд у него был утром, когда я, открыв глаза, видел, как Расмус сидит рядом и внимательно смотрит, дескать: "Просыпайся человек, я заждался уже". И тут же или наполовину тела, или всей своей пушистостью полностью залезет на меня, устроится и начинает мурлыкать - утренние объятия. Расмус был очень общительным и разговорчивым, мог поддержать беседу на своём языке, который я так и не научился удовлетворительно понимать. И, конечно же, он обожал обниматься. Только присядешь, как он не упуская момента подходит гладится; а когда его гладишь, то он предпочитал ходить туда-сюда, а уже я обязан был следовать за ним и ласкать. В те моменты, когда я ходил туда-сюда по комнате, например. обдумывая труд над произведением, Расмус вставал или садился на пути - это был знак: "Хочу на ручки!". Он так любил лежать на моих руках, пока я хожу; при этом либо положит голову на руку, расслабившись, либо уткнётся личиком в руку или пространство между ею и боком, и пускает слюнки и сопельки в рукав. А уж как он метко и неожиданно стрелял из своего дробовика, а точнее чихал, целился преимущественно в лицо, поэтому надо было быть готовым к такой атаке и не зевать, буквально тоже. Ну а уж то, что своим мокреньким носиком он по какой-то своей задумке норовил ткнуться в любой участок кожи, добавляло умиления. Даже его какой-то необъяснимый страх упасть, побуждавший его хвататься за меня всякий раз, когда я поднимал его на руки, был мил, не смотря на то, что когти у него ого-го и порой оставляли глубокие царапины, в особенности на животе и боках. Он оставил мне на память шрам на руке, который действительно и красит, и дорог.

Расмус делал почти всё, что ему захочется и я не наказывал его ни за то, что он в ботинки сделает лужу, или предпочтёт сходить в туалет на полу в ванной, и прочие шалости. Или съев свою порцию куриного мяса, которое он очень любил, в момент потери мной внимания он воровал и мою, вытаскивая её из тарелки - это вообще было нормой; дескать "Будь внимателен человек!". Да, иногда я ругал его, например, когда он будил меня посреди ночи, но не в туалет, а думая, что сможет уличить момент и остаться наедине с своей подругой Лиссандрой; хитрец. Однажды я всё-таки не уследил и Расмусу хватило пары минут или даже меньше, чтобы через несколько месяцев у него появились три сына и дочурка. После этого по квартире стали бегать не два кошачьих, а три, так как Фернан Расмуссон остался жить с нами. Лиссандра - стройная кошка, и Фернан, в силу молодости, тоже; эти стройняшки бегали, а с ними носился большой котище, который от их погони прыгал на косяк и уцепившись на высоте, медленно сползал вниз; Расмусу нравилось делать так. А ещё он любил в процессе беготни запрыгнуть на спинку любого из диванов или кресел и начать о них исступлённо точить когти; милашка. Разумеется, я позволял это делать, так как это всего лишь вещи. Было несколько случаев, когда я шлёпал его по попе, и это была моя вина в том, что вымотанный эмоционально давал волю негодованию; и, конечно же, я жалею о этом. В свои тринадцать лет Расмус был настолько активен, здоров и полон сил, что трудно поверить как он угас за столь короткое время.

Кое-чему он научился и у Лиссандры, она предпочитала просить открыть какую-нибудь дверь не голосом, а подходила и касалась руки лапкой сопровождая это характерным взглядом; Расмус несколько раз сделал так же, хотя обычно выбирал способ просто помяукать тогда, когда ему надоедало сидеть почти вплотную к двери и смотреть на неё, пока я даже не видел, что ему надо открыть.

Он умер на той же софе, на которой мы впервые встретились, когда его маленьким котёночком принесли к мне и заявили: "Этот котёнок теперь будет жить с тобой". Он родился 5 марта 4702 года и я затрудняюсь теперь сказать в каком возрасте он был при первой встрече, но Расмус тогда ходил, цепляясь за всё тоненькими коготками, которые пока не умел втягивать в нужный момент, и мяукал, наверное звал маму. Съездил в прошлое называется, посетил места, где жил ранее, погулял Расмус на природе, а не в каменном Петербурге... Но я не снимаю с себя ответственности за это, ведь это я его погубил, я даже не допустил мысли, что кота надо привить и прямо так отпустил его гулять; да, дурак, да, виноват. Вот он и погулял, вернувшись с вирусом, оказавшимся для него смертельным; и теперь с этой виной мне предстоит быть, и с мыслью, что Расмуса больше нет в этом мире, а его тело лежит в сырой земле. Я вовсе не исключаю, что у кошек, как сознательных существ, есть душа, да, другая, но по сути душа; однако от этих теорий немногим лучше... Как всё-таки своеобразно восприятие времени и осмысление событий в динамике, бытие в неизвестности; я существую десятилетия, могу окинуть взглядом события прошлого, а с литературой представить и бытие других тысячи лет назад, но я вовсе не думал, когда ехал второго июня из Петербурга в провинцию с Расмусом, устроившимся радом и не могущим преклонить голову из-за неровных дорог в сочетании с скоростью автомобиля равной более ста километров в час, что нас постигнет трагедия и через какие-то три недели достигнет своего апогея; немыслимо. Великое Безликое Ничто - всё, а человеки жалки и смешны всякие наши потуги.

Я поступил в университет, Расмус был с мной; женщины и мужчины приходили и уходили из моего бытия, а он был с мной. Расмус старше всех моих произведений и он был с мной задолго до того, как меня даже посетила мысль о творчестве в области художественной литературы. Настолько искреннего, верного и ласкового друга подарило мне стечение обстоятельств, что утрата им жизни гложет меня  несоизмеримо больше, чем потеря получения этих его качеств мной; это и есть искренняя неэгоистичная любовь. Честно, не возьмусь утверждать, что так я любил кого-то из человеков...

Расмус, прощай старый друг,
я никогда тебя не забуду!