Седьмая рождественская ностальгия

(текст не проверялся редактором)

Молча находился в компании малознакомых людей, которые не только называли каждый прочего из присутствовавших другом, но и меня, хотя были чужаками остальным и даже себе самим. Я же, астросталкер, вообще существо иной организации, но, разумеется, о истинной моей сущности они не то что не догадывались, сомнительно что вообще когда-нибудь воображали кого-то, способного путешествовать от звезды к звезде без помощи какой бы то ни было материальной культуры – подлинного индивида. Я знал как попал в их общество, но задавался вполне уместными вопросами: "Почему я оказался в этой компании?" и "Что я в них ищу?". И вся моя мудрость, прозорливость и знания не могли предложить ответа лучше, нежели "Неизвестно".

В компании же разворачивались предельно мне знакомые пир самолюбования на ярмарке тщеславия, а самое смешное – в исполнении серых бездарностей, чей предел достижений это констатация торжества мещанства в объективной форме. Я болен, недугом своим страдаю ещё с бытия неастросталкером, и мучаюсь от сей патологии надежды поиска чего-то хотя бы интересного, в что можно позволить себя вовлечь. Однако за всё время, что болезнь сопровождает моё движение в пространстве-времени, ни разу не мог не разочароваться. Всё то же, всё о том же, и ведь всё так же, итерация за итерацией, впрочем что ещё можно ожидать от биороботов...

С этими мыслями вспомнились старые, конечно же по меркам моих визави, времена, когда один человек владел другим, если тех, других, можно считать человеками вообще, так – люди. Собственно о беседах о природе рабства и вспомнилось. Один владелец людьми полемизировал с другим, практически аболиционистом, правда сии воззрения нападали на него только в гостях, когда он удалялся от своего поместья на пару сотен вёрст и то ли искренне, то ли в силу своеобразного психического расстройства, забывал о том, кто, почему, а главное почём следит за его имуществом, а также преумножает последнее являясь им же. Тогда они обсуждали молодуху и её отца, первая присутствовала при спорящих барах и не требовалось быть астросталкером, чтобы, лишь оценив её внешний вид – смущённый, растерянный, в чём-то паникующий, представить пропасть между её восприятием мира, себя и своего места в обществе с одной стороны, и весьма общими картинами чего-то иного, неуклюже рисуемыми, ситуативным аболиционистом с другой.

Спорщики, что важно отметить, хоть и жили в провинции, являлись грамотными, владеющими один двумя, второй тремя иностранными языками, читающими разное, впрочем для меня всё одно – безынтересное для вечности. Из-за последнего аболиционисту неудобно давались сравнения девицы и её отца с свободным человеком, гипотетически неграмотным землевладельцем, который, конечно же, имел далеко не единичный аналог в действительности, но тогда – в полемике являлся куда более легковесным.
– А предъявите! – настаивал убеждённый рабовладелец, хозяин дома.
Я же молчал, раздумывая заявить о том, что таки да – существует безграмотный помещик, неспособный даже самостоятельно произвести инвентаризацию душ в его услужении, если те превышают сотню, или продолжать наблюдать; не пожелал запомнить как поступил тогда.

Однако аболиционист не успокоился, упирая на то, что молодуха ничем не отличается от свободного человека, даже в чём-то лучше: покладистая, работящая, законопослушная; а затем развил свою мысль шире – дескать дай ей и другим волю, то ух, заживём, экономика в целом, да промышленность (кстати тогда новое слово) в частности поднимутся. На это оппонент козырнул аргументом, с которым я до сих пор согласен, а суть его сводилась к тому, что это она и подобные ей в состоянии статуса собственности, выпестованные средой, выхолощенной батогами да саблями от всяких лихих вольнодумников, да откровенно преступного по своей натуре люда, за века барского усердия такие хорошие стали, что аболиционист в них человека углядел; а дай обсуждаемым волю, отпусти в стихийное развитие – вернутся присущие им по естеству дурь, леность, жадность и грубая, часто смешная и одновременно прискорбная хитрость, а также усугубятся полезными рабам, но вредными свободным внушаемостью, интуитивным поиском хозяина и стремлением собираться в бездумную массу, справедливо именуемую людской.
– Корова, как и всякий скот, под кнутом тиха и полезна, но останься она предоставленная сама себе, то наверняка удивит тем, что не против и мяса с кровью отведать; по-моему таков всякий скот, даже людской, – резюмировал принявший нас в гости барин. – И я вам сумасбродной скотины могу не нафантазировать якобы надобной представить в дальних уездах, а прямо сейчас показать. Велю запрячь и ружья принести, поедем-с, посмотрим-с. Изволите?

Не случайно вспомнилась полемика за чаем, разливаемым из самовара, освещаемого свечами, ведь то, чем пугал барин своего оппонента я наблюдал через века: быдло производило отрицательный отбор и в лучшем случае стало крикливой массой в гуманистических обществах, размывающей образы разумного в угоду вредным наветам с яркими ярлыками, далёкими в своём имени от действительности. Теперь же я оценивал степень скотства моих визави, собравшихся в помещении, напоминавшем атмосферу клубов джентльменов или офицерских кают-компаний, но только атрибутивную по форме, без какого бы то ни была духа, наполнявшего первые правом существования. Однажды выявив чёткую связь между вещизмом и скотством, до сих пор руководствуюсь ею, но удивляюсь как можно от особи, ценящей прежде всего вещи, наивно ждать стремлений к невещевому. Следом за первым, идёт ограниченность, концентрирующая внимание на единственной категории предметов, как объектов интереса. А окончательным признаком является охота за социальным статусом – внесознательным стремлением быдла обмануть окружающих и встать вне их. Из-за последнего скот особенно болезненно реагирует даже на намёки о своей подлинной сущности, и вместо контрагументов, коих, впрочем, найти ему было бы сложно, нападает в ответ, стремясь затащить, хотя бы статусно, в свою среду. Вся эта ненависть к "кулакам", интеллигенции, капиталистам, иноверцам, да буквально к всем не скотам, выдаёт быдло тут же и в всей бедной полноте его состояния.

Впрочем у быдла есть огромное компенсирующее преимущество: оно истинно неодиноко в силу крайне близкого подобия одной особи другой; в отличие от людского скота индивиды – уникальные самости, слишком сложные чтобы легко находить общие интересы, и умные, отчего понимают своё подлинное одиночество, когда в лучшем случае часть их воззрений сможет понять кто-то способный на это и пожелавший так поступить, потрудиться. В этом и есть суть моей болезни: я слишком много кредитую вниманием и собственной искренностью тех, кто мог бы хоть чем-то порадовать в ответ. Более того, ранее я вообще нередко ошибался, предоставляя предоплату неспособным к последнему вовсе; расстраивался, конечно, но сделав вывод о давно известной аксиоме "Не трать время на тех, кто не тратит его на тебя", всё равно ею пренебрегал. Так и в этот раз: мог посетить действительно интересные места планеты, а не слушать тошнотворное блеяние о темах, рассмотренных в каждом крестьянском подворье века назад.

Мне стала безынтересна даже реакция той компании на то, что моё тело исчезло, перемещённое волей на удалённую горную гряду, где я усадил оболочку и вдохнул ею прохладный воздух. Как может пугать одиночество, если это одна из целей уединения? Одиночество – норма, естественное состояние, когда значительную часть времени обращаешься внутрь себя, в микрокосм, рефлексируешь; иначе сложно заметить то, что воспринимаешь. Я стал всматриваться в дали и небо, наслаждаясь не самими соматическими ощущениями, а той пустотой, освобождённостью, чистотой от ползающих, копошащихся и мусорящих топорной банальностью существ. Именно поэтому астросталкеры так любят космос...

август 4718
Algimantas Sargelas