Патриот своей души

"– Подними руки!
– Нет.
– Что значит "нет"? Почему "нет"?!
– Не хочу.
– Но у меня же ружьё...
– И что?"
"Семь психопатов".

(текст не проверялся редактором)

Дежурный – сержант, скорее всего получивший это звание заключив контракт, обложился документами, среди которых нужным для исполнения должностных обязанностей являлся только журнал учёта посещений; однако поверх последнего лежал ещё один, содержавший подписи о прослушивании лекции по технике безопасности, а уже на самом верху располагалась тонкая тетрадь без всяких обозначений, хранившая учёт сбора средств на подарок к дню рождения дорого товарища майора Вениамина Владимировича Кубкати – заместителя начальника комиссариата. Образ занятого, а значит важного человека, сержант обогащал сосредоточенным выражением лица, что ему легко удавалось, но не в силу актёрских талантов, а из-за увлечённого просмотра поединка за чемпионский титул боёв без правил, который защищал Исход Евреев, претендентом же выступал земляк Набег Изгоев, уже показавший себя опасным противником, чьи усилия затянули противостояние до третьего раунда. В общем, для ценителей единоборств схватка представляла большой интерес, а поэтому дежурный не сразу заметил боковым зрением как окно в зал кто-то загородил; когда же сержант уловил присутствие посетителя и бросил на него взгляд, то испугался, ведь первым впечатлением явилось наличие на госте военной формы, что могло означать внимание начальства, которое заставили ждать, с всеми вытекающими.
– Чего тебе? – буркнул дежурный, раздражённый отвлечением от просмотра, когда определил, что визитёром оказался какой-то незнакомец с ефрейторскими знаками отличия почему-то на форменной одежде полевого образца, к тому же не самой чистой.

В полуподвальном прохладном помещении переминались с ноги на ногу пара десятков парней в трусах и носках, последнее и заставляло их приплясывать, тщетно стараясь сбежать от холода бетонного пола, лизавшего ледяным языком их пятки уже продолжительное время, которое могло длиться дальше ещё в два, а то и три раза дольше. Нервные беседы молодых прервал донёсшийся от лестницы наверх тюкающий звук, будто по ступенькам скатывался крупный, спелый, а потому плотный кочан капусты. Тук, пауза, тук, пауза; а затем, когда последние разговоры стихли, стало различимо шарканье, и всё тот же "тук", а затем "ш-ш-ш"... Вскоре на лестнице показался немногим старше присутствовавших внизу человек в полевой форме, к грязи на которой добавились пятна крови; он волочил за голень труп, голова которого и стучала, отсчитывая затылком ступени. Спустившись, незнакомец бросил ногу и медленно осмотрел полуподвальное помещение, на лице его легко читалась усталость, которая, как кажется, от наблюдаемого умножилась.

– Знакомая картина, мерзкий образ, который никак иначе нельзя интерпретировать, нежели восприятие государством человека как собственности, где с самого начала знакомства первое заявляет второму, что он никто, а главное, что требуется от него – подчиняться, – подумал убийца, переводя взгляд с детали обстановки на призывника и обратно, и так туда-сюда. – Подавление начинается с унижения, каждый из этих парней для политического молоха немногим лучше грязи на этом полу, которую нельзя заносить в кабинет поставленных симулякром-чудовищем чуть выше; по первому же требованию обязывают явиться, быстро, а потому нет времени разуваться и парням приходится ждать почти босыми, полуголыми. Обязанность есть, а право только подчиниться, и нет никакого диссонанса для того, что воспринимает индивида биороботом, вбегающим в кабинет, вытягивающимся по стойке смирно и рапортующим: "Призывник такой-то по вашему приказанию явился..."

Решившиеся оторвать взгляд от гостя могли видеть, что ладонь убитого пронзена штык-ножом и пригвождена к верхней части лица, а нож, вероятнее всего, вошёл через глазницу в череп. Визитёр будто следуя редким взглядам, бросаемым на рукоять оружия, взялся за неё и, наступив на тело, уверенным движением извлёк штык; освободившаяся рука хлопнула ладонью по полу.
– Все свободны! А сегодняшний призыв отменяется, – громко заявил ефрейтор и не дожидаясь появления решимости у кого-нибудь из присутствовавших покинуть помещение по лестнице своего появления, пошёл к двери в кабинет приёмной комиссии, демонстративно обтирая кровь с клинка о штанину и бросив пару внушающих взоров, предупреждающих опрометчивые решения.

В кабинете за придвинутыми один к другому в линию столами заседала призывная комиссия: непримечательные секретарь и ещё какие-то серые, уставшие от формальной текучки рожи, соединённые с продавливающими стулья задами; главный врач комиссариата – безразмерная тётка, наверняка завалявшаяся в армии в тылу по причине своей некомпетентности в медицинском деле, а потому ненужная даже в лучшие свои годы нигде, включая любую захолустную больницу; немногим более компетентная и меньшая в размерах гражданский врач, как бы независимый эксперт, но финансируемый тем же государством, из-за чего дружащая с учреждением своего настоящего нахождения и представляющая чьи угодно интересы: мэрии, министерства обороны, свои, но не призывников; а также полковник без полка, который никогда не поведёт никого в бой, с противными усищами-щёткой – допустимой уставом растительностью. Вооружённые силы костны настолько, что уже полтора века не в курсе, что походные проблемы, которые могут доставить бороды, легко решаются; впрочем, неопределённая фронтовая обстановка на войне с пневмониями, грибками и кишечными палочками, видимо, и заставляла армейских боятся излишней лицевой растительности, как потенциального вообще неодолимого актора.

Убрав штык-нож в ножны, на что потребовалось усилие ввиду загрязнения последних, и продемонстрировав обрез охотничьего ружья, сведшего вопросы, возмущения и требования присутствовавших к нолю, визитёр застыл. Он знал что хотел сказать, ему было что заявить, более того за время длительного путешествия сюда он отточил свою речь неоднократно повторив её, да так, что ранее просыпаясь от дремоты в товарном вагоне мог без запинки воспроизвести всё слово в слово, но теперь он молчал. Желание заявить почти иссякло, на секунду ему захотелось спросить, нечто вроде:
– Что если не хочется воспринимать себя людским ресурсом, обслуживающим государство в его авантюрах; манипулируемой единицей, которой не предоставляется никакого выбора, что прямо нарушает принцип свободы персоны и выходит за рамки любых гражданских обязанностей ввиду поражения в правах, тем более не принятых на договорной основе, а навязанных в одностороннем, принудительном порядке, по факту?

Но и спрашивать расхотелось, вместо этого вспомнился бой, его последний день в фронте: он и рядовой занимались обустройством траншеи, орудуя лопатами, когда с фланга стали доноситься выстрелы, стремительно приближавшиеся к ним, а вскоре пули засвистели совсем рядом – их атаковали. Схватив свои винтовки они принялись обстреливать одиночными фронтовую зелень, перебегая в своём укрытии, чтобы создать видимость большего числа присутствовавших и хоть как-то обезопасить себя от возможных снайперов, могущих ожидать появления каски в месте последней вспышки.
– В тот момент государство могло бы мной гордиться, ведь я окончательно перестал думать о себе как о себе, стал воспринимать себя единицей людского ресурса, записью в табелях, а рядом сражалась другая запись, наша же позиция – отметка на тактической карте и, возможно, не такая уж и важная, ведь здесь оставили только нас двоих... Когда же начался артиллерийский обстрел, громыхающий конец мира, иначе рвущиеся в сравнительной близости сто пятидесяти миллиметровые снаряды воспринимать сложно, я вжался в землю и думал, – мысленно напоминал себе человек с ружьём. – В сознании маячил омерзительный образ безликой, деперсонализированной единицы, чей псевдовыбор сводится к квазидвум путям: сокрушаться о случившемся в любой форме; либо смириться, или даже полюбить мучителя, возгордиться всем этим, проявить себя наилучшим образом, может быть даже героически, пожертвовав собой в размене на другого смирившегося героя противника и, если повезёт, нескольких сокрушающихся, но терпящих. Такие герои очень нужны государству, оно их не просто так превозносит, они – эталон биоробота, исполняющей единицы, хоть одновременно с этим являются, по-моему, последними из людей, предатели всего истинно человеческого. В желании вернуть себя, отринув мерзкий мне облик, я нашёл, наверное не такое уж и сложное, решение: отказаться. Пути не два, не три, а множество, и выбор у индивида никто кроме него самого отнять не может, так что если не сдаваться, то выбирать можно всегда! Впрочем, не удивительно что молчу, я же сюда явился не свой катарсис декламировать...

Наконец гость спросил:
– Вам известен Кучуков Василий Будаевич?
Не услышав ничего вразумительного гость парировал:
– Конечно, вам не досуг помнить не то что личность, а даже имя. К главному, – он поднял стволы ружья, – Здесь я возвращаю ему долг в десять сигарет – половина пачки, разделённую с мной по его словам "по-братски", и который я не успел вернуть прежде, чем его убили, нет, не осколки, а вы, тыловые мрази, без которых он там не оказался б, – визитёр взял краткую паузу; – По-моему, вы даже одной из тех сигарет не стоите...

В кабинете раздался выстрел и начались вопли.

декабитатор 4718
тема десятых (Международный день прав человека) суток:
"Человечество в восприятии разумного существа".
Algimantas Sargelas