Микрокосм: ночь открытых дверей

Я бы рад, да мой портрет
Для меня и то секрет!
Сам порою сумлеваюсь,
То ли есть я, то ли нет!..

У меня забот не счесть:
Есть еда, да нечем есть,
Есть табак, да нечем нюхать,
Есть скамья, да нечем сесть!

Так устал за тыщу лет,
Что не в радость белый свет!
Думал было удавиться, -
Дак опять же шеи нет!
«Про Федота-стрельца» Леонид Филатов

Тревожная дрёма отступила, и я проснулся, по крайней мере, мне так показалось. Последнее время я почти не спал, постоянные пытки терзали не только тело, но и разум; трудно уснуть, когда мысли сосредоточены на осознании предстоящих вновь пыток, а слух обострён, силясь уловить шаги мучителей, шныряющих по казематам, выбирая, кого будут истязать следующим. Но тело не слушалось – я не в силах был пошевелить ни руками, ни ногами, более того – я не чувствовал ни ног, ни рук, я даже не мог открыть глаза. Обычное и привычное с рождения ощущение отклика тела на запросы разума исчезло, я не ощущал ничего, вообще ничего. Пытался посмотреть куда-нибудь, но не смог, потому что не мог открыть глаза, не мог пошевелить ими под заплывшими от ударов веками – я их не ощущал! Пытаясь двинуться, я не мог этого сделать, тело не слушалось, я не чувствовал его тяжести, не было ни осязания кожей или напрягающимися мышцами; обычно пронизывающая боль обожженной кожи, разрезанных и отбитых мышц, возникающая при малейшем движении, не появилась. Не ощущался твёрдый, мокрый и холодный каменный пол каземата, который должен был уже привычно промораживать до костей, вызывая постоянную дрожь и породивший хронический кашель, но и их не было. Да и откуда, я не только не ощущал тело, я не был уверен в том, что проснулся.

Пусть я не ощущал ни осязания кожи, ни тяжести тела или напряжения мышц, но я не почувствовал высохшего от жажды рта, пытаясь пошевелить языком и ощупать немногие из ещё не подвергнутых вырыванию или дроблению зубов, я не смог, язык даже не отнялся – его будто не было. Отрезать мой язык, пока я сплю, мои мучители не могли, я сильно в этом сомневался, такую процедуру тяжело не заметить, да и как же им вырвать так нужное признание в надуманных преступлениях, в которых меня обвиняли, если у меня не будет языка, чтобы оклеветать самого себя. Как и с другими органами чувств, не было никакого отклика телом разуму. Я мысленно взывал хоть к чему-то, но тело было глухо. Тогда я попытался напрячь слух, но обычный треск в ушах тоже пропал, только тишина, полная и спокойная. Никогда не учившись общению разума с телом, ведь с рождения они были в такой гармоничной связи и точно друг друга понимали, что невозможность обратиться к важной части себя – своему телу, пугала.

Вокруг была даже не темнота, это просто пустота и даже не вокруг, она просто вроде как была, и был я – разум. И этот разум пребывал в нечто пустом, совершённо одинокий и лишённый любых средств информации о окружающем мире. Меня посетила мысль, что это сон или к мне подкрадывается шизофрения с её кататонией, разум пытается спрятаться внутри самого себя от пыток, всячески избегая телесного контакта с миром, который несёт ему только боль и страдание мук. Но для сна или помутнения разума я был удивительно спокоен, более того – настолько спокоен я не был никогда при жизни, даже в самые апогеи своего преимущества в любой ситуации. Не было ни частого биения сердца, ни взволнованного дыхания или других позывов нервозности по телу, ведь я ничего не ощущал. Меня окружало совершенное спокойствие, вернее, это спокойствие исходило из меня, моего разума, я и мои мысли ясно осознавались как некая крепость, причём совершенно неприступная, более того – за стенами этой крепости не было ничего, уж тем более опасного.

Так что же это – сон, безумие или какое-то особое состояние замученного организма, внезапно вызвавшее такой эффект разума? Для помутнения разума я был слишком уж рационален и спокоен, это внутреннее спокойствие позволяло так чётко реализовывать мышление – связи устанавливались очевидно и прочно, без помех с стороны телесного и его памяти, очень необычное ощущение. Хотя это совсем не ощущение, это осознание. Может, и правда это сон, ведь бывали же у меня осознанные сны, тогда, давно, в свободной жизни. Хм, жизни… Я посмаковал это слово, и появилась ещё одна гипотеза: может, я умер? Если это не безумие и побег разума от телесной ощущаемой реальности, то возможно меня замучили до смерти или вот такого предсмертного состояния организма, когда нет вообще никаких ощущений?

Вот сейчас и пришёл страх, страх, проецируемый из самого разума, а что если и так – моё тело умирает, замученное пытками, а это осознание разума последний бастион жизни в нём, но и он скоро падёт перед могучей и неотвратимой смертью? Вот это действительно напугало, напугало так, как ничто не могло напугать – ни пытки, ни реальная угроза для жизни в виде какого-нибудь эшафота или костра. Без ощущений, в пустоте, в нигде и никогда разум пребывал абсолютно один и только концентрировался на ожидании настоящего конца, когда не будет и его. Всё это порождало истинный страх, ужас, который буквально заполнял и сковывал душу – неизвестность, неотвратимость, методичность и ясность наступления; а я не мог не то что шевельнутся, я будто не имел тела вообще. Казавшаяся ранее неприступной крепость начинала рушиться и внешняя, доселе воспринимаемая, как нечто несуществующее и вымышленное мной самим, пустота истинного ничто становилась вполне реальной – осознаваемой и проникала в последнее, что есть у меня – в мой разум, мою душу, в меня настоящего.

Если можно представить разум как клубок мыслей, образов и идей, то этот клубок крутился в бурном потоке реки, стараясь не утонуть, а мысли бегали как ошпаренные, сталкиваясь друг с другом, порождая внутренний беспорядок разума – панику. И как ни странно, такой взгляд на себя самого с стороны неожиданно помог, появился намёк на спокойствие, спасительная ниточка рационализма – гипотезы, за которую я отчаянно стал цепляться. Я осознал, что есть я, вот он мой дух – разум, и это не сон, совсем не сон, слишком уж активно я участвую в сюжете и влияю на него, а есть иное, не я, среда и она совсем не дружелюбна, а опасна вопреки первоначальному о ней суждению. Стоило осознать это, как незримая крепость возникла вновь, вытеснив пустоту за границы души и отгородившись стеной самосознания – внутренней аутентичности каждой мысли, образа и идеи по-настоящему моих, а не почерпнутых из пустоты этого ничто, от которого я старался отгородится, но всё равно был не в силах прекратить необычно пытливо созерцать.

Спокойствие, только спокойствие; и в самом деле, если исключить страх, да даже истинный ужас, который внушала эта совершенная неизвестность, то моё настоящее состояние, чем бы оно ни было – сном, помешательством или чем-нибудь ещё, лучше, нежели пребывание в казематах с ожиданием пыток, либо их непосредственным получением. Такая мысль меня успокоила, и даже обрадовала, более того – вселила надежду, чаяния о свободе, о которой я уже давно и грезить забыл, замученный бесконечными страданиями.

Разум чуть было не сорвался по одной линии следования, как стрела, устремляясь в неуправляемый полёт через это ничто, окончание которого не представлялась мне ничем хорошим. Да, материя и имматериальное это движение, но страх перед последствиями этого движения заставлял меня вжиматься в угол своего же разума, воздвигшего крепость посреди пучины ничто. Я осознаю, ставлю под сомнение, а сомнение само по себе истинно, оно несомненно, как утверждал Декарт, значит, я существую. Существую где, когда, а главное - зачем и доселе? Мне оставалось два пути, которые я понимал – это отдаться на милость пустоты и созерцать образы, которые она вытягивала бы из меня, но этот путь не виделся мне полезным. Второй путь – это методично и последовательно решать возникающие задачи и проблемы. Первая из них это «когда?», я совершенно не имел никакой ориентации кроме как в хаосе собственных мыслей, ведь я ничего не ощущал, я не могу представить, сколько раз и как я переживал тот же страх, да и какая последовательность всего это была. Это был внутренний страх или внешний, что и зачем, а прежде всего когда?

Поняв, что надо продолжать успокаиваться, я стал считать внутренней речью, ведь если кроме меня внутри моего разума ничего и нет, то кому как не мне быть эталоном и мерилом отсчёта.

- Тысяча один, тысяча два, тысяча три. – считал я, стараясь хоть как-то соблюдать секундный интервал.

Визуализировать отсчёт было совсем несложно, крупные цифры, яркие и блестящие, цвета сусального золота, блестящего на солнце, маячившие перед гипотетическим взором, отлично успокаивали и я продолжал считать. Если это сон, который, правда, часто бывал кошмаром, то у него есть сюжет, а я всё прекрасно или условно удовлетворительно осознаю, то это сюжет осознанного сна, на который я могу влиять. Тогда я просто прекращу этот сюжет, сконцентрировавшись на счёте и его визуализации, я либо проснусь, либо это совсем не сон. Мысль о том, что это не сон, а остатки разума в затухающей жизни замученного до предсмертного состояния тела, пробудила страх вновь, уже совсем иной, нежели другие, но он посещал меня в этом состоянии и я смог его побороть, впихнуть в клубок мыслей и там утопить. Всё это я проделал, не прекращая счёт и его визуализацию.

*****

Всё моё настоящее бытие было подчинено борьбе с страхами, от наивных ассоциативных кошмаров до различных форм трансцендентного ужаса, но справляясь с ними: уклоняясь, вытесняя за границы разума, преодолевая волей или ещё каким способом спасаясь, меня не покидала мысль бессмысленности всего этого. Да, допустим, это какое-то метафизическое состояние моего разума, которое длительно или вообще не прекратится, но от допущения последнего становилось ещё страшнее, ведь тогда вся бессмысленность настоящего моего бытия становилась очевидной и от того пугающей.

Если некто живой мог окружить себя иллюзиями смысла, отодвигать решение и ответ на вопрос о смысле своего бытия различными псевдоважными делами в вещественной, материальной жизни, либо вообще избегая постановки таких вопросов о смысле бытия, то я не был в состоянии позволить себе такую наивность. Моё настоящее бытие – сухая и спокойная констатация моего истинного существования в самом себе, где я был явлен самому себе, и ничего кроме меня и клокочущей пустоты ничто не было. Кроме как из самого себя – объекта, субъекта и предмета осознания, информации взять было негде; такой информационный голод воочию ставил вопрос о смысле бытия, который никоим образом нельзя было игнорировать.

Кто я? Где я? Что я есть? И если бытие это осознание и выражение отношения к своему существованию, то в настоящем, вот сейчас и, видимо, теперь всегда, моё бытие это осознание и рассмотрение себя самого, бесконечное общение разума с самим собой на островке пустоты ничто. Вечно? Заявить, что такие размышления меня обескураживали, расстраивали, вызывали беспокойство и заставляли балансировать на границе паники и настоящего безумия – не сказать ничего. Я сконцентрировался на циферблате и регулярно следил за ним, отсчёт не утруждал меня нисколько, он выполнялся как будто автоматически неким отделом души, ответственным за это. Всякий раз, когда я подвергал отсчёт инспекции, он шёл ровно и точно, но значение на нём становилось каким-то нереальным. Стоило отвлечься от концентрации на счёте и потом вернуться к его изучению, как значение перескакивало добрые несколько сотен тысяч, а если углубиться в отвлечённые размышления и вернуться к циферблату, то он менялся уже на несколько миллионов. То есть рассуждение, которое ранее мне давалось за пару часов, теперь требовало несколько декад материального земного времени, ведь в месяце чуть более двух с половиной миллионов секунд, если я не ошибаюсь в своих подсчётах.

Любой вопрос, любая попытка разрешить какую-либо проблему увеличивало количество и качество этих вопросов и проблем, но необходимость их решения, по крайней мере, полноценных искренних попыток, я внесознательно понимал. Это понимание, равно как и способность вести такой отсчёт, да и ещё некоторые феномены разума были восприняты как норма, естественная способность души, которая была всегда ей присуща, но при жизни почему-то не использовалась мной.

- Хе-хе, - мысленно усмехнулся я самому себе. – Может, одна из этих способностей та самая интуиция, которой хвастают некоторые живые.

Живые… Когда я провёл эту черту между моим настоящим состоянием и жизнью, когда утвердился в верности этого деления и смирился с ним? Я не мог вспомнить, но осознавал, что живым я себя более нисколько не воспринимаю. А действительно, какой из меня живой, если есть вот я – разум, а более нет ничего, в общем то даже пустоты этого ничто, в котором я пребываю. И тут меня осенило, подобно той ниточке надежды, за которую ранее я вытянул свой разум, падающий в бездну, если этого ничто нет, то почему я внесознательно понимаю, что его можно созерцать? Как ранее я говорил: попытка решить один вопрос выдвигала новые, здесь произошло то же самое.

Стоило убедить себя, решиться, даже не знаю, как это точно обозначить – принять своё настоящее состояние без допущения чего-то иного, тем более возвращения к жизни в теле, теле, замученном пытками и, видимо, покинутом, как многие вопросы отпали сами собой. Я уже без всякого страха начал созерцание пустоты ничто, окружавшей меня и не окружавшей одновременно, причём второе было более вероятно. Созерцая и изучая эту пустоту, я полагал, что занимаюсь изучением самого себя, в связи с чем подошёл к делу обстоятельно и скрупулёзно, подвергая каждую попадающуюся мысль и идею тщательному рассмотрению. И судя по циферблату счёта, занимался я этим уже очень давно, но то, что страх и потерянность исчезли, рассеялась мысль о бессмысленности настоящего бытия под напором интереса, не могло не радовать, а напротив – помогало созерцанию и мотивировало. Так я сосредоточился на новом занятии весьма увлечённо на долгое время, которому был сам мерилом.

*****

Внезапно я осознал, что испытываю ощущение, настоящее ощущение, а не поднятое из памяти. Я мог обратиться к этому ощущению разумом и оно давало непредсказуемый, не управляемый разумом отклик – прохладу, это было необычно. Казалось бы, давно забытое явление – ощущение, которого я был лишён, вернулось, и я с упоением и неподдельным интересом стал на нём концентрироваться. За чувством прохлады пришло едва уловимое ощущение лёгкости, воздушности, а затем и представление о объёме, который я сам не мог понять как ощущал. Несколько растерявшись, что это не иллюзия ли разума, просто более тонкая, чем предыдущие, но такая же обманчивая, я приуныл. Но уныние моё длилось недолго, потому что в один момент прохлада и воздушность сменилась тяжестью, придавившей нечто вещественное, что или чем я ощущал, а затем начали нарастать сначала тепло, а затем жар, пылающий жар, можно сказать болезненный, несмотря на то, что я давно уж и забыл, что такое боль. Более того и что самое главное – я не мог избежать его или оградиться, мне банально приходилось его терпеть, как когда-то пытки. Всё это вызывало недоумение и вновь расшатывало крепость духа, который, как мне казалось, я укрепил или убедил в своей рациональности и какой-никакой реальности.

В какие-то моменты новые ощущения стали невыносимыми и я, как мог, стал им сопротивляться, избегать, девальвировать эту муку разумом, не концентрироваться на них, но чем больше я это пытался сделать, тем лучше их воспринимал. Я не мог привыкнуть к этому новому состоянию, не мог его окончательно изменить, хотя мне удавалось уменьшить жар, но этого было недостаточно. Стоило подавить пылающее нечто, вторгающееся из ниоткуда, как оно нагревалось вновь и мне приходилось с новыми усилиями разума его подавлять. Но это меня и радовало, радовало то, что появилось отчётливое взаимодействие моего разума и чего-то вещественного, существование которого зависело не только от прихотей моего сознания, но и от чего-то ещё, может быть даже какой-то среды. А потом всё резко исчезло, совсем.

*****

После пребывания в одиночестве среди пустоты ничто, когда я внезапно перестал ощущать те новые для меня чувства, пусть они и были в основном неприятными, я  ощутил звуки, отчётливо и даже лучше, чем это было при жизни, более того, я вновь стал видеть, мутное изображение становилось всё отчётливее и, когда изображение приобрело ясные очертания и хоть какие-то цвета, я понятно расслышал своим новым ощущением слуха речь! Надо мной, или чем-то, через что я мог видеть лишь в одну сторону небольшим пятном, склонилось нечто с четырьмя глазами в два ряда, где второй ряд располагался на подобии скул, отдалённо напоминавших черты лица без носа. Хотя, может, это были и не глаза вовсе, но думать о этом не было ни времени, ни желания. Нижняя его часть была разделена тонким, но очень длинным ртом от уха до уха с едва различимым подобием губ, выглядящих как рваный шов; разделена на само лицо и массивную челюсть с острым подбородком, из которой вертикально вниз торчали наросты, похожие на кости. Но наличие самой головы, рук и общие очертания свидетельствовали о гуманоидности незнакомца, что радовало до безумия своей самостоятельной знакомостью, уничтожающей одиночество, и радовало так, что это чудовище хотелось обнять, если бы у меня были руки.

Это нечто явно не было плодом моей фантазии, равно как и новые ощущения, да и сама возможность чувствовать. Я пребывал в каком-то странном теле, оно было неуютным, более того – доставляло дискомфорт своей инородностью или просто отторгало меня, расценив меня самого чем-то инородным. И если в моих чувствах я мог хоть как-то сомневаться, но в существовании этого некто вне моего разума я готов был поклясться; я осознавал его как другой разум, это более точно, нежели видеть кого-то другого, узнавая его отчуждённость от себя самого, я воспринимал этого некто своей душой, а он изучал меня как на экспериментальном исследовании. Не звучало никаких вопросов, я не мог интерпретировать контакт или мысли, доносимые незнакомцем, но в крепость моей души из гигантского облака его разума пронимали до глубин, нагло вторгались и рыскали по самым потаённым моим мыслям и идеям его собственные мысли, как будто инспектируя. Назвать этот душевный контакт приятным нельзя было ни в коем случае, меня подвергали детальному и скрупулёзному изучению, инспектируя всё от сих до сих и рассматривая такие интимные подробности, к которым я сам опасался приступить.

Некто ослабил исследование меня и я услышал невнятную речь, очень быструю, разнообразную, большая часть её осталась мне не то что непонятна, но и не уловима новым слухом, равно как и большинство тех мысленных сигналов, что подавал некто, копаясь в мне. Спустя какое-то время выслушивания этого тараторивания я различил:
- Новенькая, человеческая, не обезумела, целостная. – с какой-то радостью в голосе протараторил некто. – Слышишь меня?
В разуме промелькнула целая череда различных фраз-обращений вроде: «Слышишь меня?», «Говори», «Попробуй что-нибудь сказать». И я попробовал, искажённый, совершенно нечеловеческий голос ужасного качества вербализировал мои мысли:
- Где я?
- Оглядывайся и привыкай. Скоро станет лучше, теперь тебе ничего не угрожает. – ответил незнакомец и, протянув руку, повернул моё тело, сменив обзор на всё помещение. – Я позже вернусь.
Сказав это, он исчез, а я остался в своём новом маленьком теле, которое как какую-то коробочку можно было повернуть одной рукой и переставить, и я стал оглядываться в комнате.

*****

Трудно сказать, сколько времени прошло в моём одиноком пребывании в этом помещении, так как о отсчёте я напрочь позабыл, когда меня ошарашили новообретённые зрение, слух и голос. Но когда незнакомец вернулся, то я не успел задать ни одного из тысяч вопросов, которые роились в моём сознании, а после его слов я окончательно потерялся и все их позабыл.
- В-первых, тебе повезло, что у тебя есть душа, не многие могут похвастаться тем, что они не просто биомашины, а их разум просто функция вещественного тела. – сразу начал повествование незнакомец, не дав мне проронить и слова. – В-вторых, ты смог защитить свою душу, читай себя, от растаскивания пустотой, растворения мыслей и идей, составляющих душу в этом бушующем ничто, это непросто. В-третьих, ты достаточно быстро сориентировался в этой среде и смог ворваться в разные её грани, в том числе и в одну из материальных, можно сказать, вернулся назад.
- То есть, мне ещё повезло? Что, мало того, что умереть это не очень приятно, так ещё и многим суждено умереть совсем и ничего более? – спросив это, я удивился прыти своего разума в таких обстоятельствах и свете случившегося.
- Суждено - двусмысленное понятие в данном контексте. Поспешно сейчас думать о других, подумай сначала о себе. А ведь ты, подобно нарождающейся душе ребёнка – появился и пришёл в ужас от действительности, потому что душу, как познающее в своей основе нечто, пугает неизвестность, затем сориентировался и, привыкнув, начал присущие детям игры в своей новой игровой площадке, ведь ничего иного не остаётся, когда не знаешь взрослых методов познавательной и практической деятельности. Тело умирает и если есть душа, то ей предстоит пытка перерождения, к которой она отказывается привыкать, несмотря на то, что ей вновь и вновь приходится сталкиваться с этим опытом. А теперь ты вернулся, и пора изучать эти самые взрослые методы деятельности.
- Я в смятении, даже не знаю, что сказать или спросить. – мямлил я. – Что я такое теперь, даже непонятно.
- Ах, ты про это устройство. – ответил незнакомец, склоняя голову набок, почти касаясь плеча. – То, что ты расценил как своё новое тело, не более чем устройство, помогающее вторжению души в вещественную ткань мироздания. Я обнаружил твою душу после твоего вторжения в мой чайник, который начал себя вести как типичный одержимый и в итоге переместил феномен твоего вторжения сюда. Это временная мера, пока ты, - незнакомец сделал короткую паузу, - Твой разум не адаптируется. Да и я использую примитивную коммуникацию в форме речи, к тому же замедленную, чтобы лишний раз не шокировать или травмировать тебя. Надеюсь на подобающую оценку моих трудов и заботы в будущем.
- И что же ты от меня хочешь? – с страхом и напряжением в душе спросил я.
- Я ещё не знаю, просто присматриваюсь к тебе, я же не знаю, кто ты и чего от тебя ждать.
После продолжительного молчания, в время которого незнакомец буравил меня своими четырьмя глазами, я не нашёл ничего лучшего, как ответить начистоту: Но ты же облазил всю мою личность, посмотрел каждую мысль. – я, понимая своё положение, а вернее совершенно не понимая, кто я, где и зачем, и вообще, что это за фантасмагория с мной творится, продолжил. – Мне показалось, что мою личность ты знаешь лучше меня самого.
- Личность не есть сумма качеств и количеств частей сознания: знаний, мнений, мыслей и идей. Личность даже гораздо больше совокупности того, что я перечислил. Но о этом тебе думать пока что рано. Тебе следует сосредоточиться на ближайших задачах, которые наиболее тебя волнуют, например, кем быть теперь, где быть, чем заниматься, кто… - незнакомец не успел договорить, как я его прервал.
- Отомстить – вот чем мне следует заняться. Отомстить своим мучителям, этим ограниченным садистам.
- Отомстить? Не смеши, ты блуждал множество земных десятилетий, так что твой обидчик, вероятно, умер сам, от старости.
- Постой. А это всё не плод ли моего истощённого разума?
- А вот это уже тебе решать.

(с) Algimantas Sargelas