Казаческий мавр-шахид
Никодим Мухаммад ибн Самуил Уперхамонов с детства проживал в городе Сан-на, как и его отец – местный лавочник, а до этого дед, бывший вообще рабом, в чём совпадал с бабкой и матерью Никодима, пленённых на побережье восточной Африки. Никодим был чёрен как мешки его многочисленных жён, из которых они не показывались даже в самую изнуряющую жару. Уперахмонов-младший с юношества обнаружил в себе страсть к женскому полу, но по вышеназванной объективной причине понять экстерьер будущей жены не представлялось возможным, отчего в поисках суженой, облик которой явившийся в сне не превращал последний в кошмар, Никодим обзавёлся подлинным гаремом. Конечно, последний – много бесплатной рабочей силы полезной по хозяйству, но она, сила эта, а вернее слабость, особенно летом, когда пребывает в полуобморочном состоянии, постоянно хочет кушать, из-за чего благоверный муж задался целью разбогатеть.
Однако, работа, вероятно на генетическом уровне, претила натуре Никодима, тем более честная, та вообще для жидов пархатых, ведь им нужно платить джизию, хоть и жену кормить приходилось только одну. Поэтому Уперахмонов, как православный мусульманин, дом которого на половину обклеен иконами пророка Усы и прочих вымышленных деятелей самых мирных религиозных движений, решил кого-нибудь, как он выразился: "...наебать, да по-крупному, я же не лох какой-то". Значимым и состоятельным в городе являлся, без сомнения, шейх, в услужение к которому подался Никодим. Первоначально предложение Уперахмонова не впечатлило шейха, так как первый не обладал ни опытом, ни именем, да и вообще являлся свободным человеком только в полуторном поколении; но Никодим в постоянных приставаниях настолько красочно смог подать образ казаческого воинства шахидов, придуманный в подавляющем большинстве им с ходу, лишь изредка снабжённый обрывочными фактами смутно припомненными из рассказов деда, что шейх решил рискнуть и выдал соответствующие финансы, и главное – полномочия.
Полномочия правда не особо помогали, так как на первом этапе формирования казаческого войска, в котором состояли два человека: сам Никодим и его сын Ким, пребывавший в состоянии формирования в утробе одной из жён новоиспечённого атамана, а также находящиеся под опекой Уперахмона и не считавшиеся полноценными женщины, местные подросшие мальчишки часто пинали атамана, иногда даже били, всячески обзывая, и всегда грабили. Это много позже заместитель Никодима Мухаммада объявит их кадаритами и персонально освежует, а сейчас атаман пребывал в подлинном барзахе.
Жалкое состояние казаческого войска изменилось, когда к нему решил присоединится некий Ханс, о прошлом которого известного имелось ничего, кроме расположения к иноземцу шейха, вероятно финансового свойства, а также странного несмываемого рисунка с индийскими мотивами возле руки. Ханс оказался человеком не слова, а дела, к тому же проявивший себя как обладающий сначала организационным опытом, а затем и военным; разумеется, Никодима очень смущала мотивация этого человека, ведь деньги у него были, а власть он мог добить гораздо более простыми способами. Когда же до Уперахмонова дошло, что Ханс банально и искренне любит всяческое затейливое, прямое и желательно безграничное насилие, особенно применяемое к жидами, легче не стало; но противникам казаческого войска, и даже злопыхателям, стало много хуже.
Никодима не только пугал его заместитель в целом как человек, с чем атаман готов был мириться, в конце концов половина города, да и эмирата, такие, Уперахмон оказался зависим от Ханса, воспитавшего подросшего Кима, которого искренне любил, не так, конечно, как запихивать евреев в печку, отчего в моменты силы атамана, начинавшего после передозировки высказывать свои претензии, заместителю требовалось лишь сказать: "Я Кима люблю, смотри, женюсь!".
Никодиму, по большему счёту плевать на то, что обман распространённых им в прошлом задолго до рождения Кима речей раскроется, а сын окажется и не сыном вовсе; на желания дочери, о которых он и вовсе не подозревал; но на приданое, на него нет, Уперахмонову, как истинному казаческому атаману-шахиду, причиняла физическую боль сама мысль с расставанием с хоть малой долей своих богатств, которые он сосредотачивал в сундуках в одной комнате. Годы брали своё, и если ранее он был любвеобилен, часто словно ленивый слизень ползая среди своих потных жён, воплощая свои представления о осуществлении соития, то теперь, в возрасте, влюбился в звонкие монеты, ползая теперь по ним. И сейчас, пребывая в сокровищнице и поглаживая свои денежки, Никодим Мухаммад плакал и трясся, утирая сопли шёлковым халатом; спустя мгновение он затих, скрючился будто застуканный с поличным вор и заскрипел зубами, отчего потекли полные пережёвываемого гашиша слюни: атаман разозлился на этого мерзкого, такого непохожего на правоверного славяно-мавро-еврея иноземца и прошипел: "Ганс...".
– Вас ист лос, убершвайне? – раздалось из-за спины Никодима через миг, после того, как в последнюю вонзился кинжал.
– Ким, – просипел атаман, выползая из комнаты.
Она была там, рядом, так же вонзив кинжал в спину Уперхмонову; чему последовали прибывавшие жёны, а те, которым не хватило ни кинжала, ни ножа или даже вилки, брали из комнаты золотые кубки, блюда и прочее, и с силой бросали в атамана. Последняя женщина же расставила ноги на ширину плеч и присела несколько раз, ударяя задницей труп Никодима, на что Ханс с присвистом заметил: "О-о-о, я-я-я, дас ист гут!".
декабитатор 4721
тема четвёртых суток: "Казаческий ковбой Никодим Самуилович Уперахмон".
Algimantas Sargelas