Часть 6 Политические
– Дядя Серёжа, ты обещал рассказать как с отцом познакомился.
– "Дядя Серёжа", слышал бы тебя Вова...
В определённых кругах в качестве устойчивой ассоциации, схваченной в ощущениях, называется щёлкающий звук ключа в скважине или скрип "тормозов" – двери в камеру, но Серёге вспомнился сквозняк почти не тревожащий кожу лица, однако хватающий за шею, в чём был поведенчески схож с сопровождающими – двумя конвоирами. В прогнозируемо пустом коридоре пахло сыростью, возможно плесенью, и одиночеством; в основном амбре при желании угадывались нотки крепкого чая и дешёвого табака, однако конвоируемый не желал ни того, ни другого – поджелудочная не отличалась здоровьем, к тому же з/к №166412 не являлся курильщиком. Серёга поднял взгляд, осматривая второй этаж, идентичный преодолеваемому первому чередой массивных дверей, и подумал о квазипарадоксе того, что такой почти полностью пустой простор, как ни что прочее, известное ему в своём персональном бытии, воспринимался амбассадором царства Узилище. Заключённый сглотнул и опустил взгляд, не желая ни видеть, ни ассоциировать, впереди его ждали долгие три года отбытия наказания за разбойное нападение на ломбард.
От нелепой попытки эскапизма отрезвил в своей привычной манере конвой, не из садистских порывов, а сугубо практических, напомнив парой ударов, что заключённому следует следить за сотрудниками, а не наоборот, как парадоксально это бы ни звучало для вольного человека. Серёга встал на колени, движением броска мангуста стянул почти не держащую форму кепку, и прижимая её большим пальцем к ладони, упёр тыльные стороны кистей в стену, через секунду осуществив контакт с последней и лбом. То, как двигалась штора смотрового окуляра расслышать не удалось, но фантазия узника компенсировала сие, предложив звуковую галлюцинацию, а вот звон связки ключей и щелчки дверного замка не только раскатились по пустому помещению снаружи, но и наверняка проникли в камеру.
Казалось мгновение минуло, как только что Серёга не заметил остановки конвоиров за что и получил удар по ноге, и освободившись от наручников влетел в камеру, а всё это осталось где-то далеко позади в совершенно неважном статусе, и причиной сему являлись смотревшие на него глаза, а также лица, их выражения и облик в целом. Облик этот выражался пусть и затасканной, но весьма меткой фразой: обезображены интеллектом; сидельцы смотрели на него, конечно же с интересом, но не оценивающем пристрастно, а даже снисходительно, не взвешивая его поведение и внешность, или даже требуя чего-то, а сугубо изучая и только. И только. У некоторых была щетина, более того, пара усов и бород; удивительно как на такое нарушение режима можно отважиться. Серёга сглотнул, в нём ещё теплилась надежда, но и она рухнула, когда после немой паузы с взаимным разглядыванием, кто-то таки изрёк:
– Проходите, пожалуйста, не стесняйтесь.
– Политические! – будто бомбой взорвалось в черепной коробке новоприбывшего и он почувствовал, как по ногам расползается предательская слабость.
Осознание складывавшейся ситуации всё же позволяло понимать, что стоянием ничего не добиться, а потому Серёга прошёл вглубь камеры до предела простой в своей организации: вдали окно – портал к воле; в центре большой, но совершенно недостаточно для размещения всех присутствовавших или даже их половины, обеденный и всякий прочий стол; слева и справа нары в три яруса, где на каждого приходилось меньше метра ширины; и небольшое отвоёванное у спальных мест справа пространство для бедного набора персональных и общих вещей; и, понятное дело, рукомойник с сортиром, называть который Прасковьей я не буду, пусть будет дальняк.
– Я криминальный, – заявил новоприбывший громко, но без вызова, и назвал вменяемую статью и срок.
– У нас грабить нечего, главное изъяли, – пошутили в ответ, добавив, – Не людоед и ладно. Надеемся на вашу способность к фидуциарным договорам...
Растолковывая значение описанного последним угостили чаем, неожиданно, из-за чего Серёга растерялся и упустил момент отказа, хотя в этой кружке не содержалось ничего предосудительного, а беспокоило узника нечто более сложное, глубокое и при этом, по его мнению, до безобразия глупое.
Несмотря на пропаганду, бурным потоком выливаемую на благодарных потребителей по всей метрополии и её колониям, оставляющим на ушах известные мучные изделия пищевой промышленности, Серёга прекрасно понимал, что политические опасны для захвативших власть, а не для простого человека, тем более для подлинного преступника; но так же он что-то знал, отчасти догадывался о другом, сложном. Последним являлось то, что в восприятии власти, уже неспособной отделять криминальных от политических ввиду того, что в практике ударными темпами воплощалась поговорка "Половина сидела, половина охраняла", диссиденты неизбежно окажут влияние на соседей, и как потом доказать дуракам что ты банальный разбойник, а не "разделяющий взгляды наймитов Запада, иноагентов, нежелательных граждан и прочих с опытом вооружённых нападений"? Статистика сама по себе феномен спекулятивный в недостаточно компетентных руках, тем более руководимых пустой головой, а уж при цели врать, первая превращается в отборнейшую ложь, в которой путаются сами авторы; от населения скрывались подлинные данные, всё что оставалось – лживая статистика, которая в силу убогости позволяла вычислить истинные сведения, так что Серёга представлял, что политических примерно девяносто процентов от всех заключённых и настоящий состав обитателей камеры его пребывания – норма почти везде.
Оставалось смириться, но невольно взгляд украдкой скользил по соседям в безумной попытке выявить на вид агентуру и активистов, неизбежно находящихся в камерах с подобной концентрацией потенциальных врагов режима. К успокоению новенького, его никто не беспокоил, складывалось впечатление, что даже старался не смотреть, словно специально пытаясь не скомпрометировать, а потому Серёга решил, что раз важные беседы, к которым он готовился ожидая совсем иной контингент соседей, никто здесь вести даже не подумает, то можно поспать, а то последние сутки, когда сидишь на корточках и тебя с завидной периодичностью пинают потехи ради, но сильно, выдались несколько утомляющими.
В сне Серёге слышалась чья-то декламация следующих строк:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич. [1]
Но спящий по понятным причинам не мог понять звучащее в сознании стихотворение – проделки его психики или кто-то действительно, вероятно без умысла, мешает новоприбывшему отдыхать.
– Ты реально разбой?! – разбудил криминального узника чей-то настойчиво повторяемый вопрос, сопровождавшийся активным расталкиванием в ногу, на которой вместе с кровью наливалась болью гематома.
Естественно Серёга, вздремнувший всего час, долго не шёл на контакт, и попытался описать то своё состояние спутнику, заискивающе назвавшего его совсем недавно "дядей".
– Расскажи ещё!
– Нет, Вову донимай.
– Ты же знаешь его... Он про того вообще ничего не рассказывал, я думал какой-то шнырь-нарик, только по словам других судить мог, а папа его с собой взял... Не тебя. Без обид!
– Я не обижаюсь. Что сказать, такой человек, – пожав плечами Серёга развёл руки.
– Кто?...