Без закона
«Жизнь ворам, смерть мусорам» – примерно так я жил почти все свои двадцать пять лет, искренне считая, что закон для лохов, а чёткие пацаны руководствуются понятиями. Однако, в нашей кипучей стране случается всякое, и очень быстро социально-правовой курс привёл её в состояние, которое кратко можно охарактеризовать как «безаконники без закона», или преступники лишались охраны закона после установления судом их вины. «Подумаешь, велика проблема» наверняка сказал кто-то, и возможно даже смог пожить какое-то время, пока до первых законопослушных граждан не дошло, что безаконников можно устранить, например, картечью. Сейчас же хотя б фору дают покинуть «Зал правосудия» и затеряться в опустевших прилегающих к последнему кварталах, недавние жители которых предпочли скрыться подальше от охотников и их добычи.
(текст не проверялся редактором)
Я оглядел своих товарищей, по мнению следствия почти что гарантированно осужденных по криминальным статьям, и попытался заснуть, вновь. Но всхлипывания коррупционера, который наскучил своим плачем двум насильникам, отчего они сделали из него бутерброд, мешали. Уничтожительница культурного наследия – жирная фемка, до того страшная, что насильники даже не смотрели в её сторону, будто боясь сглаза на импотенцию, и та держалась мужественнее, чем изнасилованный бюджетохлёб. Я закрыл глаза и тихий поскрипывающий звук, рождаемый качающимся на ремне телом самоубийцы, помог провалиться в царство Морфея.
И приснился мне сон: будто по принципу «никакой свободы врагам свободы» я, каким-то образом затесавшийся в узурпаторов свобод, то есть самых что ни на есть людоедских душегубов, покушавшихся ажно на целое общество, был осуждён на пожизненный эцих, из которого, тем не менее, всё же гарантированно выходили: сначала кукуха жителя, а затем и его дух. Меня пинком разбудил конвоир и я с радостью понял, что сейчас всего лишь буду осуждён на вывод вне закона, отчего бодро отправился в зал суда, пройдя мимо ног висевшего.
Не хочется признавать, но невозможно спорить с реальностью: криминальных дел в судах стало значительно меньше, оставались лишь всякие гражданско-административные, то и понятно, ведь одна треть потенциальных преступников устрашилась; вторая свои садистско-хищнические наклонности удовлетворяла на третьей, которую не без гордости составлял я и… фемка. Нас, то есть осуждённых, выдворят вечером, когда будут рассмотрены все дела, поэтому я спокойно ждал приговора, больше думая о обеде, и немного о странно поглядывавших на меня насильниках, теперь везде ходивших парой, отчего я мысленно стал именовать их Паня и Гараня.
Последние признали вину, раздражаясь на настойчивые вопросы адвоката о том, понимают ли они к чему приведёт их осуждение; в итоге, Гараня прорычал своему защитнику, что тот поместил его в шкуру его жертв, затрахав.
Феминистка предоставила защитнику возможность реабилитироваться, но будто не понимала, что её деяние по порче представляющего музейную ценность произведения искусства такое же криминальное преступление, как насильственные действия сексуального характера, совершённые двумя предыдущими осуждёнными, чем уже раздражала судью.
Я, не желая пропустить приближавшийся обед, время до которого заняла человеко-гусеница, и быстро поняв, что мои шансы быть оправданным исчезающе ничтожны, тем более на фоне деяния оной, прекратил прения сторон признав вину.
Отобедав и будучи возвращённым в зал судебных заседаний, я обнаружил что пропустивший нашу вероятно последнюю трапезу налогоприсвоитель, променяв её на дополнительное время совещаний с своим персональным адвокатом, уже вовсю сражается за себя и своих наверняка существующих самых близких, которых мечтает повидать, речь конечно же о авуарах. Может он и согласился бы отправится на свободу с голой задницей, но по приговору суда отправился… хотя в принципе на что ни на есть свободу, где нет закона, ни над ним, ни вокруг него, и таки безденежно, ибо конфискация.
Последним рассматривалось дело контрабандиста, попавшегося с центнером героина, отчего, как я думаю, решившего не затягивать с неизбежным даже в случае оправдательного приговора. Прокурору пришлось заставить следствие потрудиться, присовокупив к делу о контрабанде второе: о самоубийстве, что так же являлось криминальным деянием – правовой выкрутас, созданный в угоду клерикалам, в сравнительно недавнем прошлом поддержавшим изменения в стране и щедрыми горстями метавших свою зомбированную паству верунов в мясорубку революции. В общем, в кресле подсудимого расположился труп, который, следуя протоколу, опрашивали адвокат и прокурор, а судья и присяжные делали вид, что заинтересованы в процессе и им пока ещё нужно изучить доводы сторон, подумать, посовещаться. Обвиняемый хоть и взирал за суетой вокруг выпученными глазами, но сохранял молчание, при этом не отказывая себе в выражении неуважения к суду путём демонстрации высунутого языка, о чём получил ряд предупреждений, тут же присовокуплённых к делу. Заинтересованный в качественном исполнении своих обязанностей адвокат без распухания ленной железы прыгнул на здравый смысл и оседлав очевидность, принялся пришпоривать её и охаживать нагайкой, искривляя ткань реальности, когда подверг сомнению заявление прокурора, что обвиняемый мёртв, ибо трупость – имманентная часть существа вменяемого состава преступления. И таки да, ещё до рассмотрения вопроса о самоубийстве, следствию предлагалось провести расследование и установить факт мёртвости сообразно процессуальным нормам, а не на глазок. Судья согласился с адвокатом. Да и ни у кого из участвующих в процессе не возникло вопросов или возражений, ведь присяжные люди всегда малозанятые, и часто нарочитые формалисты, а прочие, исключая нас – обвиняемых, являлись юристами; так что уже начавший попахивать подозреваемый был отправлен ожидать судебно-медицинскую экспертизу в СИЗО к радости местных обитателей. Нас же – уже осужденных, вооружённый будто для войны с гонеанским объединённым флотом конвой повёл по одному из коридоров, ведущих к номинально случайному выходу в город.
Внезапно конвой разбежался, скрывшись в боковых дверях тёмного коридора, наглухо их задраив за собой, после чего открылись ворота наружу, впустив ещё присутствовавшее в вечерних сумерках освещение. Я поспешил наружу, так как оставаться в каменном мешке – точно плохая стратегия, и так думал не я один, включая даже казногрызуна. Эта часть города, превращённая регулярными охотами и подростками, шатающимися в промежутках между последними по покинутым зданиям, в город-призрак на вид внушала неплохое укрытие, где шансы затеряться весьма немалые. Затеряться, но не выжить. Насколько я знаю, здесь не рискуют обитать даже бездомные, а всё что может помочь выжить и вообще представляло хоть какую-то ценность давно украдено. Да, это преступление, но всех не переловят; по крайней мере это мой стиль мышления, а я не уникален; подумал о этом, я начал подозревать, что там – впереди, и капканы, а то и вообще мины могут иметься. Детей же от последних оберегает то неведомое, что спасает их от живущего в проржавевшей ручке столбняка; притаившейся в воде под «тарзанкой» арматуры; выглянувшего из половицы гвоздя; колышущегося от ветра кирпича в парапете; и прочего-прочего, лишь редко терпя неудачи в своём деле. Я затаился в кустарнике у выхода, наблюдая за тем, что будет дальше.
Я выиграл в этом раунде своей игры, равно как двое охотников выиграли нашу группу в угадывании выхода; впрочем, возможно они купили сведения у кого надо, ведь первый: вооружённый охотничьим луком, в камуфляже и, как мне показалось, с прибором ночного видения на шлеме, явно располагал деньгами. Хотя второй: шкаф за два метра ростом на бегу заводящий пилу, опережал первого в энтузиазме и творческом подходе что ли. К моей выгоде они меня не заметили, заинтересовавшись самыми медленными: фемкой и нецелевым освоителем, а также не имели компании; пока что не имели.
Трясущая жирами феминистка с раскрасневшейся до цвета спелого томата физиономией пыхтела одышкой рядом с анальным подранком, охавшим и вскрикивающим от болей при первой же попытке побежать быстрее. Мне настолько интересно стало разглядеть лицо лучника, который понаблюдав за этой картиной, сначала опустил лук и застыл не двигаясь, что я всерьёз подумал покинуть укрытие и побежать к нему навстречу, удовлетворять любопытство. Стрелка привёл в себя пильщик, пронося мимо визжащую пилу, отчего первый убрал лук и вооружился большим охотничьим ножом. Когда пила приблизилась совсем близко, комменсалист-капиталист убрал руки от окрестностей спины, будто активируя форсажную тягу, на которую в принципе был способен путём испытания боли, в отличие от самки гусеноида, трясущего складками на все мощи двигателя. Но бугая обогнал лучник, запрыгнув на гиппопотама, чем повалил её и тут же принялся снимать с своей добычи скальп. Фемка орала не своим голосом, и для меня не человеческим в принципе, а пильщик дёргался рядом туда-сюда, сначала не могучи решить погнаться за припустившим гепардом мужчиной или урвать кусочек уже остановленной безаконницы; затем он не мог пристроится к ней, опасаясь ранить погружавшего свои пальцы в глазницы фемки коллегу. В итоге детина начал отпиливать женщине ноги. В-первых, я и не знал, что цепная пила извлекает такой звук при вгрызании в человеческую плоть и кости, в неисчислимую величину отвратный, нежели в случае с деревом, хотя так же являющимся в втором приближении плотью; в-вторых и главное, феминистка только разминалась, когда кричала при скальпировании, теперь же, слышимо, она решила показать всю свою мощь. Я закрыл уши и даже глаза.
Она мучилась пару минут, и если для меня они длились вечность, то каково же было этой несчастной женщине; если её сердце оказалось способно выдержать такое столько времени, то я убеждён, что только что погибла несостоявшаяся чемпионка в любой легкоатлетической дисциплине. Когда в внутренней борьбе между опасливым желанием проследить за охотниками и нежеланием покидать тишину и темноту победило первое, я мгновенно поднял взгляд в поисках парочки, но исчез даже звук пилы, вероятно предусмотрительно выключаемой хозяином для скрытности. С далеко не первого приказа себе двигаться, я приступил к исполнению, затерявшись в зданиях близлежащего квартала.
Я слышал пилу не единожды и всякий раз старался удаляться от места её обнаружения, шарахаясь от каждого звука, ведь направление к шуму инструмента могло искажаться в городской среде. Стемнело.
Другие охотники могли последовать за звуками пилы, но я сомневался в том, что многие, если вообще кто-то, решится вести преследование ночью; и тут я вспомнил о том, что у лучника вполне вероятно имеется прибор ночного видения, возможно в инфракрасном диапазоне, отчего я упал ниц и затаился. Он мог меня видеть, причём издалека, при определённом качестве даже дальше, нежели раньше, а я его – нет; при этом затаиться – нельзя, двигаться – нельзя, надеяться – нельзя, даже плакать – нельзя. В тот момент я поклялся, что если выживу никогда не буду обижать зайчиков; подумав какое-то время в тишине ночных руин, я добавил к клятве пункт, что приложу все усилия по преследованию любого, кто ест зайчатину…
Присовокупив к зайцеядным всех охотников, затем в принципе хищников, амнистировав и выведя кошачьих и псовых за границы, и всячески по-иному приложив свой смешанный с ужасом гнев, я резко вскочил и насколько позволяло зрение, принялся пробираться вглубь покинутой части города, избрав показавшееся мне наиболее рациональным поведение: так в меня хотя б сложнее попасть. Перебежки спуртом между зданий вбросили меня в убежище Пани и Гарани, расправившихся с пилильщиком его же оружием: они расчленили его, и теперь на пару сношали голову, смешивая разгорячённый выдыхаемый друг другу в лица воздух, пребывая в таком экстазе, что не обратили на меня внимания, либо же вовсе не заметив.
Наверное, в этот момент моё сознание ударило о мантию мозга заявлением о увольнении, и я стал воспринимать будто гримаса ставшего жертвой охотника изменилась, словно вовлёкшись в процесс как могла, а затем и вовсе мне подмигнула. Расценив произошедшее как приглашение присоединиться к происходящему, я поспешно ретировался, даже не из сомнений в моём амплуа в этой ролевой игре, а в принципе; также я не уверен показалось ли мне, что стрела одновременно пронзила обе находивщиеся так близко друг к другу головы насильников, или это произошло в реальности и придало мне скорости к отбытию.
Полагаю, что из-за такого состояния я, презрев подозрительность, откликнулся на зов какой-то старухи, поманившей меня из окошечка подвального помещения, обещав помощь. Она, как и её муж в том же совсем не молодом возрасте, оказались не охотниками, а тем исчезающим видом чудаков, которые зачем-то спасали нас, безаконников. Они уверили, что выведут меня, как и многих до этого и пошли впереди, показывая путь; я же предостерёг о лучнике, но и сам понимал, что в этих полуподвальных тоннелях он нас навряд ли разглядит.
– Наказание должно быть соразмерно преступлению, а не всех приговаривать к изуверской отложенной казни, и мошенников, и маньяков душегубов, чей список жертв полнится многими именами, – внезапно нарушила молчание старушка.
– Душа моя, ну как же наказание, суть не субъектное явление, может быть должно? – поинтересовался старик, идущий самым первым.
– Не превращайся в одного из тех формалистов, которые захватили суды.
– Суды ими построены… – парировал он.
– И то правда, – согласилась она, и после минутной паузы спросила с материнской улыбкой, повернувшись к мне, – Ты-то, случаем, не маньяк какой?
– А вам зайчатина нравится? – поинтересовался я, и когда она задумалась, вонзил заточку ей в спину.
май 4722
Algimantas Sargelas